Осип Эмильевич Мандельштам родился в Варшаве 3/15 января 1891 г. — в самом начале этого “глухого” (чеховского!) десятилетия, которым завершился девятнадцатый век. Детство и юность свою он провел в Петербурге и Павловске. В уже цитированном автобиографическом этюде Павловск девяностых годов — “город дворцовых лакеев, действительных статских вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов (жить в Павловске считалось здоровее) — и взяточников, скопивших на дачу-особняк” — запечатлен как “некий Элизий”, куда стремился весь Петербург: “Свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, и особенный запах стоял в огромном вокзале, где царили Чайковский и Рубинштейн”. Тема Павловска и его музыкального вокзала нашла себе отражение и в поэзии Мандельштама — в прекрасном стихотворении 1921 г. “Концерт на вокзале”, где Мандельштам перекликается с Лермонтовым: “И ни одна звезда не говорит” (перекличка с тем же стихотворением Лермонтова есть и в “Грифельной оде”, одном из самых зашифрованных стихотворений Мандельштама).
Но в Павловск Мандельштамы ездили только летом, на дачу. Жили они в Петербурге, и Петербург еще более плотно и неразрывно вошел в самую ткань мандельштамовских стихов (см. такие стихотворения как “Петербургские строфы”, “Адмиралтейство”, “Мне холодно. Прозрачная весна...”, “В Петрополе прозрачном мы умрем...”, “На страшной высоте блуждающий огонь...”, “В Петербурге мы сойдемся снова...”, “С миром державным я был лишь ребячески связан...” и др., а из более поздних — замечательный “Ленинград” с его зловещими образами).

Мандельштама физически уничтожила советская власть. Но все же он вышел на большую литературную дорогу одновременно с укреплением этой власти. До революции Мандельштама по достоинству ценили и любили несколько друзей-поэтов и десяток-другой читателей-петербуржцев. Печатался он почти исключительно в нашем “Аполлоне”, с которым в тогдашних широких литературных кругах либо вообще не считались, либо—справа и слева—издевательски высмеивали. В Москве один Ходасевич признавал Мандельштама “хорошим поэтом”. Брюсов в ответ на эту скромную .оценку иронически пожимал плечами. Достаточно сказать, что в период 1912—1916 годов— самый блестящий период расцвета своего таланта— Мандельштам три или четыре раза посылал стихи в “Русскую мысль” Петра Струве, по общему признанию, культурнейший из “толстых журналов”, головой выше всевозможных “Современных миров”. Посылал и неизменно получал посланное обратно: “К сожалению, не подошло”. А литературным редактором “Русской мысли” был не кто другой, как сам Брюсов. То же было и со знаменитой “Антологией” “Мусагета”. Андрей Белый провозгласил ее “пиром русской поэзии”. Кого-кого только не было на этом пиру, но Мандельштама на него не пригласили. К. М. Кожебаткин, издатель передовой “Альционы”, наотрез отказался издать в 1916 году “Камень”, издав ни в какое сравнение с “Камнем” не идущие сборники стихов М. Л. Лозинского и пишущего эти строки. Ни в одном большом альманахе или ежемесячнике не появлялось ни стихов, ни прозы Мандельштама, ни тем более статей о нем. Единственным исключением были “Заветы”, где Иванов-Разумник сам попросил у акмеистов стихи и напечатал их, сопроводив собственной издевательской статейкой. Раз или два напечатала Мандельштама эстетка С. И. Чацкина в своих “Северных записках” — и это все.
После окончания гражданской войны картина меняется. За пять лет (1923—1928) Мандельштамом издано и переиздано десять книг стихов и прозы. К этому надо прибавить восемь книг переводов, ряд книг, вышедших под его редакцией, длинный список советских журналов и газет, печатавших Мандельштама. “Отсутствие места” заставило редакторов отчетного “Собрания сочинений” отказаться “от приведения литературы о Мандельштаме”. Литература эта, очевидно, создалась целиком при большевиках, на страницах советской печати. До революции она попросту не существовала.

Имя Мандельштама, начиная с 1922 года, из узко-кружкового становится именем известного поэта.
После 1928 г. Мандельштам новых книг уже не выпускал. Именно с этого года учащаются нападки на него. Против него выдвигаются обвинения в плагиате — в связи с переводом “Тиля Уленшпигеля”, в котором он якобы использовал более ранний перевод известного и весьма почтенного критика и литературоведа А. Г. Горнфельда (1867 — 1941), ученика Потебни и до революции главного критика народнического “Русского Богатства”. Имел ли сам Горнфельд какое-нибудь отношение к этим обвинениям, остается неясным, хотя Мандельштам во впервые печатаемой в нашем издании автобиографической “Четвертой прозе” и ополчается довольно грубо против него. Главным застрельщиком в кампании против Мандельштама был известный перевертень Давид Заславский, бывший меньшевик, сотрудник дореволюционного “Дня”, занимавший в 1917 году очень решительную антибольшевицкую позицию, но потом быстро перекрасившийся. Мандельштам протестовал против травли со стороны Заславского в письме в редакцию “Литературной Газеты”. Протест его был поддержан одиннадцатью видными советскими писателями и критиками, в числе которых были не только Пильняк, Пастернак, Федин, Леонов, Зощенко, Олеша и другие “попутчики”, но и такие заядлые рапповцы как Фадеев и Авербах. [Этот же самый Заславский 35 лет спустя еще раз выступил в роли гасителя литературы в связи с “делом” Б. Л. Пастернака.]

Несмотря на эту кампанию против него и на то, что Мандельштам все больше чувствовал себя гонимым, стихи его продолжали печататься в конце 20-х и начале 30-х годов в ряде советских изданий: в “Звезде”, в “Новом Мире”, в “Литературной Газете”. В 1930 г. Мандельштам совершил путешествие в Армению и тогда же написал цикл стихов об Армении. В 1933 г. он напечатал в “Звезде” путевые очерки об этом путешествии. Последними стихотворениями Мандельштама, появившимися при его жизни в печати, были, насколько нам удалось установить, три стихотворения в номере “Литературной Газеты” от 23 ноября 1932 г. (“Ленинград”, “Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…”, “К немецкой речи”). После 1933 года и до совсем недавнего времени мы уже не находим подписи Мандельштама в советских изданиях. О нем, правда, еще пишут во второй половине тридцатых годов и даже позже, но почти всегда в контексте прошлого русской поэзии, как о дореволюционном поэте, в обзорных статьях и книгах, например в книгах А. Волкова “Поэзия русского империализма” (1935) и “Очерки русской литературы конца XIX и начала XX веков” (1938) и Б. Михайловского “Русская литература XX века” (1939), а также в книге О. Цехновицера о литературе первой мировой войны (1938). Но уже в первой из названных книг Волкова появилась явная тенденция отрицать у Мандельштама хотя бы те качества, которые более или менее единодушно признавала за ним предшествующая критика — его “конкретность” и его “высокую поэтическую культуру”. В “Литературной Энциклопедии”, соответствующий том которой вышел в 1932 г., Мандельштам еще был удостоен довольно пространной статьи А. Тарасенкова, который потом, в период ждановщины, в подхалимском усердии каялся, бия себя в грудь, в том, что слишком положительно оценивал Пастернака. Но в Большой Советской Энциклопедии статьи о Мандельштаме уже нет, хотя имя его и упоминается в статье “Акмеизм” (в Малой Советской Энциклопедии, вышедшей еще в 1929 г., имеется малозначащая анонимная справка). Не попал Мандельштам и в новое издание Большой Энциклопедии, том которой на букву “М” вышел уже после смерти Сталина. Есть все основания думать, что Мандельштам никогда не был членом Союза Советских Писателей. Имя его совершенно не упоминалось в связи с первым писательским съездом в 1934 г., даже в докладе Бухарина, в котором была дана более или менее объективная оценка нескольких “несозвучных” поэтов. Впрочем, как теперь стало известно, ко времени писательского съезда Мандельштам уже находился в ссылке, и писатели, очевидно, не решались вспоминать его имя.